Уходит жизнь. В философском смысле. Мыслители прошлого века, особенно его второй половины, по-разному, в разных ракурсах и выражениях, фиксируют этот синдром. И главным этическим вызовом становится постепенно не кантовский категорический императив, а императив — не менее категоричный — необходимости приращения бытия, живого, жизни, которая высекается только из столкновения с другим, с непривычным, пусть иногда непереносимым. Прилетит ли еще Карлсон? Об этом начал беспокоиться в двадцатом веке не только Малыш.

В спектакле «Помнить» жизнь у героя утекает не в философском смысле. «А у вас там есть кальсоны?» — этот вопрос бегущий из фашистского лагеря советский солдат Владимир задает увязавшемуся за ним французику. Французик не отвечает, он ни на один вопрос не отвечает — спит, кажется. А Владимиру нельзя спать — тогда им обоим конец, и, чтобы не уснуть от усталости, весь этот час, что идет спектакль, он болтает, не закрывая рта, с этим спящим, а потом, как выяснится, по ходу уже мертвым. Да и сам Владимир у Константина Итунина тот еще жилец — в чем только душа теплится? В сбивчивых рассказах о том, какие немцы звери, о том, как дома было, как Радьку в Чехии полюбил, мечтает, как потом к французику в Париж приедет, и как тот к нему. Но ведь все, о чем он говорит, это, подобное ли этому, в принципе было уже сто раз слышано, видено, уже тысячу раз потрясало и ужасало. Видено и нами-зрителями, и самим актером. Почему это не в философском образе утекание жизни — и его, и нас — так взрывает сегодня?

На самом деле, все очевидно. Давно известно: слова ничто, контекст все. Нет, слова хорошие, точные, естественно и ладно в пьесе Владимира Зуева прилажены, и поворот автор нашел свежий — про «помнить» (рефрен спектакля — Владимир повторяет, заучивает, зазубривает, чтобы помнить, имена и адреса людей, которые встретились ему на войне, которые помогли, благодаря которым выжил, в том числе и душевно). Но еще несколько месяцев назад — первая читка пьесы состоялась 22 июня прошлого года — все эти слова, уверена, слышались совсем по-другому. И из артиста Итунина они по-другому лились (есть звукозапись ВКонтакте). А главное — такой энергии попадания в зрителя не могло быть. Они теперь, как пули, летят в тебя очередью, когда ты можешь не разобрать каждое отдельно, но чувствуешь совсем по-живому весь их впивающийся в сердце поток.

Сегодня единственный персонаж спектакля — этот совершенно как будто нетеатральный, как с улицы, со своей страшной и забавной жизненной историей, парень — стрелял ими совсем не громко, едва ни нежно, так, полубормотал… И все мы вместе, и чуть не каждый, по крайней мере в первых двух рядах, в этом голом, обшарпанном, небольшом даже для аудитории театрального института (показ был в рамках Международного фестиваля камерных и моноспектаклей) пространстве были тем французиком. Он подходил к тебе на расстояние сантиметров в тридцать и, глядя глаза в глаза, почти ласково говорил о том же, что ты только сегодня утром, проснувшись и (как обычно в последнее время) сразу взяв телефон, видел в видеосюжетах, слышал в рассказах очевидцев или пересказах родственников. Такой вот длиннющий, полусгорбленный от истощения, едва волочащий ноги доходяга, с полуулыбкой на губах и космической тоской в глазах.

Откуда вот у хлопца испанская грусть? Нет, сейчас так вопрос, конечно, не стоит. И Харьков, и Украина уже, понятно, «ответили». Но вот объем! Только Олег Ягодин у нас, в нашем тут театральном окоеме, может, казалось, такое транслировать, только в его глазах мог уместиться этот космос. Может быть, там, правда, он был бы более злой и не такой еще неизбывно-безнадежный. Но так или иначе, а вот пришло время явиться новым очам, новому образу, новому герою нового времени. Который просто и искренне, как само собой разумеющееся, пробросит: как же они, эти вроде с двумя руками и ногами, похожие внешне на людей, не понимают, что ведь мертвые придут к ним, спросят… И это естественное удивление вырастает до того онтологического по своим масштабам сбоя, который узнает сегодня в своем воспаленном сознании каждый, или почти каждый, или хотя бы некоторые, да пусть в общей массово-победной «оде радости» — единицы.

Пусть. Но маленький негромкий спектакль, рассказывая о смерти в физическом отношении, утверждает жизнь апофатически, через отрицание невозможности принятия убийства этого главного данного людям чуда.