18+

Владимир Зуев

НЕДОСТАТОЧНОСТЬ

(цикл стихотворений)

***
Земля просыпается, дышит – она жива.
Двое мужчин устало около рва
курят и молча смотрят в её нутро.
Я подтверждаю пришедший сезон ветров,
выйдя на плоскость балкона, – я покурить.
Земля объявляет марту, что будет жить –
пар от дыхания рвется из ямы ввысь.
Скоро усопшая встанет, тогда держись.
Я слышу звук дыханья – то хрип, то стон.
Это рождение, но ощущение похорон
не покидает меня и мужчин у рва.
Это бессонница, нужно делить на два
мысли и ощущения в бычий час.
Это касается всех, но особо нас,
здесь и сейчас лицезреющих мир иной
в миг равноденствия нынешнею весной.

***
42 крестика на стене,
впереди — вопрос.
Всеми тянусь к весне
позвонками. Врос,
врос в эту землю, зиму —
заиндевел.
Перевернусь на спину,
на снежный мел
лягу, глаза сощурю —
я принял пост…
Кто там у вас дежурит,
смотри: я врос
в зиму и землю. Комом,
клубком лежу.
До тошноты знакомое
нахожу
всюду. Но позвонками
тянусь к теплу.
Жаль, мне нельзя руками
в твою золу,
ангел. Лежу, считаю
крестики на стене —
думаю, что оттаю
весной, к весне.

***
Что смотрины, что поминки — всё потеха.
Будем долго запрягать, да быстро ехать —
наплевать, что мы незваными гостями,
с нами правда и ещё чего-то с нами.
Солнце к Масленице вышло, слава Богу.
Наливай-ка на хорошую дорогу,
намахнём и понесёмся шестикрылы —
голым брюхом на неточеные вилы.
Не впервой, гляди, рубахи словно сито.
Мы же братья, значит, будет шито-крыто,
будет время — поменяемся местами
и забудем всё, что было между нами.
Нам лишь волей напоследок насладиться.
Посмотри вокруг: какие злые лица,
и за каждым правда, боль да безнадёга.
Отпускай, зима, нам надобно до Бога.
Будем долго запрягать, да быстро ехать.
Что смотрины, что поминки — всё потеха.
Ничего, что мы незваными гостями.
Посмотри, Господь, там родина за нами.

***
Зима — это Догвилль мой,
нет времени, пустота.
Не раскрывая рта,
тут можно жить до ста
и заслужить покой.

Зима — это Догвилль, но
вне декораций, стыд
не слышит, не говорит.
Делаю скорбный вид,
долго гляжу в окно.

Зима — это Догвилль, и,
чтобы остаться здесь,
нужно принять как есть
формулу «даждь нам днесь»
и не караулить дни.

Зима — это Догвилль. Нет,
вне времени пустота
другая, совсем не та,
с которой живёшь до ста,
не раскрывая рта,
даже увидев свет.

***
Дон Кихоту

Дуй на воду, амиго,
как дули на молоко.
Тут барокко, не рококо, —
тут в кармане фига.

Дуй на свечи, амиго, —
сегодня в обед сто лет.
Видно, смерти и вправду нет,
смерть — игра, интрига.

Дуй на небо, амиго.
Интрига прошла насквозь,
как копьё, как гигантский гвоздь,
жизнь случилась мигом.

Жаль, конечно, амиго…
Барокко — не рококо.
Дуй на воду, как дули на молоко.
Ты всего лишь книга.

***
— Папа, а мама где? — Мама там…
Маме сейчас тяжелей, чем нам.
Мама не знает пока про нас…
Маму, наверное, Боженька спас.

— Боженька — он дед мороз такой?
С палкой, подарками, бородой…
— Кто его знает… Смотри, рассвет…
— Папа, мне страшно… Меня больше нет?
Всех-всех других… И тебя, меня…
Мама не с нами из-за огня?

— Спи, мой хороший… Я здесь, ты здесь…
Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Маме сейчас тяжелей, чем нам…
— Папа, зачем там так много мам?

***
У пустоты есть край.
За краем есть ад и рай,
там каждому по делам —
так говорили нам.
Что-то такое есть —
ад или рай, но здесь —
не в небе, не под землёй —
рядом совсем со мной.
Ангелы, черти, грех,
святость — всё тут, при всех.
Качели из света в тень
каждый-прекаждый день.
Так что на свете том
будет работа, дом,
дача и день сурка —
кажется мне пока.

***
18+
Нас Алиса Селезнева наебала —
не попали мы в прекрасное далёко.
Одиноким одиноко-одиноко…
Разлетелись, словно листья после бала,
по пространству постсоветского погрома.
Нас Коперник сотворил золотоглазый…
Иллюзорные заоблачные стразы
смотрят в щели крыши маленького дома.

На зрачках иглой наколото имя.
Это имя — и судьба, и дорога,
и во веки и присно и ныне —
безнадёга, ты безнадёга.

И апрель на небе. Тень рок-н-ролла
остаётся там, в прекрасном далёко.
Швеллера торчат крестами из пола.
Одиноким одиноко-одиноко…

***
Ура! Ура! Всё стихло в пять утра,
у населения иссякла батарейка.
В пять тридцать где-то ржавая «копейка»
под Лепса кочевала по дворам.
Пять сорок пять — сосед нашёл салют,
сзывал народ во двор пускать ракеты
в пиндосов, громко клянчил сигареты
у темных окон. В шесть ему нальют
два мрачных типа, типа рыбаки.
Бухнут, засверлят лунки на площадке
спортивной, а потом сыграют в прятки
с соседом. За стеною мудаки
в шесть пятьдесят устроили погром,
кричала дама: мол, она хотела страсти,
а он не смог… В семь двадцать мир на части
был расщеплен истошным «Родина, подъем!»
Страна, как Феникс, суток через шесть
из пепла стопудово возродится.
А я сейчас родился, мне не спится —
я снова привыкаю, что я есть.

***
Жди весны, позже лета, потом жди полгода весны —
жизнь течёт в ожидании зелени и тепла.
Засыпай, пусть приснятся какие-то теплые сны…
Море, море, где ты никогда не была.

Будет утренний кофе и вид из окна в пустоту —
это зимнее утро сто тридцать третьего дня.
Белый снег, серый лёд и застывшая намертво ртуть.
Очередная попытка себя поменять
будет снова провалена. Мир неизменен и прост –
где-то синее море, а где-то снега и снега.
Где же поезд, который тебя не увез?
Где же рыцарь, что клялся оберегать?

Будет май, будут листья… Ты выжила, ты смогла,
ты свое отстрадала. Все кончилось хорошо …
Неба синее море твои отразят зеркала.
Ты в них тонешь… Еще один год прошел.

***
Это недостаточность… Не-до…
Это как нескончаемый коридор —
в каждом дверном проёме засел дракон,
и бесконечность, кажется, с двух сторон.

Видимо, недостаточность — это ось,
вдоль которой прошлое понеслось
в самом худом обличии, как чума…
и вдоль оси разносится по домам…

Общая недостаточность… Не-до-ста…
Кто избежал чумы, потерял места
в тесном строю строителей культа «мы» —
от мавзолея «оттепель» до зимы.

Вот она недостаточность, тут и там…
Тех, кто про нас самих повествует нам,
сердце подводит, сердцу недостаёт…
Сердце… Тут против сердца тотальный лёд.

Это не недостаточность, это не-
способность и не-желание в стороне
быть, если чья-то боль больше, чем твоя.
Это как расцарапанные края…
Это как башлачёвское «От винта!»,
как камертон, как взятая высота.

***
Лето даёт нам передохнуть.
Как думаешь, перед чем?
Мы — бесконечно стерильный мем,
нам бы хоть что-нибудь,
кроме того, что всегда вокруг —
круг ближних и дальних бед.
Кругу почти что две тысячи лет,
так что, мой Маленький Мук,
мучайся, мучиться свойственно нам —
я, мой отец, мой дед…
Мук, справедливость есть то, чего нет.
Так и скажи сыновьям,
если придумаешь, на хрена
их приводить в эту явь.
Славь господина и Господа славь —
в нас испокон вина.
Если случайно изжил вину,
другую найди. И ещё,
знай, что живой никогда не прощён.
Мук, веселее, ну, —
мы превратились в стерильный мем,
нам бы хоть что-нибудь.
Лето даёт нам передохнуть.
Как думаешь, перед чем?

***
я не знаю что ты потеряла
не знаю что обрела
тут все хуже и хуже
не ясно к чему придёт
постарели родители
выцвели до бела
я не справляю праздники
разве что новый год
в общем-то тут стабильность
безрадостность бытия
но от тоски спасает
чувство что есть внутри
не называю
думаю поняла
это когда сощурившись
смотришь на фонари
зимние помнишь радугой
звезды над головой
и ни о чём не думаешь
смотришь и все дела
я бы хотел уверовать
в то что там за чертой
нет никакой условности
впившейся тут в тела
время неутомимое
год подменяет год
так что однажды встретимся
сядем поговорим
но иногда мне кажется
может наоборот
жизни потом начинаются
тут мы готовимся к ним

***
18+
Братуха, мы все проебали
ещё в девяносто втором —
мы сели не в ту электричку
с другого перрона.
И сразу же всё не заладилось,
синий мужик с топором
нам долго и нудно втирал
за баллады Вийона.
А после был сорван стоп-кран,
и сошли купола,
его украшавшие грудь,
на пустой полустанок.
И дождик пошел,
и природа его прибрала.
И миф появился —
и стал философией пьянок.
Потом шли нон-стопом
баптисты, буддисты, братва,
антенщики и разведенки,
торговки, цыгане.
И мы удивлялись
уродству пространства сперва,
потом перестали,
найдя театральность в обмане.
И выбрали маски,
и роли под маски нашли,
и встроились в мутный поток,
протекающий мимо.
Неслась электричка
шестой части суши земли —
куда ж ты несешься
невольно и необратимо?..
Сливались поселки,
деревни, леса, города
в какую-то массу
событий, случайного сора.
И стало казаться,
что мы не умрем никогда.
А если умрем, то потом,
но не завтра, не скоро.
И нам наливали,
и мы наливали в ответ,
и в общем застолье —
от счастья к несчастью по кругу.
И так продолжалось
какое-то множество лет,
пока пассажиры не стали
чужими друг другу.
Затеялись ссоры,
из ножен достались ножи,
обиды припомнились,
кровью заляпались стекла.
И мне показалось,
что ты стал, братуха, чужим,
и мир за окном
показался безрадостно блеклым.
Ты вышел на нож,
потому что ослаб и устал.
Я помню, восьмой километр
приютил твое тело.
И мне стало пусто,
и я замечать перестал,
что вместе со всеми
какое-то общее дело
не делаю… И не жалею
уже ни о чем…
Мы сели не в ту электричку
с чужого перрона.
И в тамбуре рыцарь
печальный с вином и мечом
нам, двум долбоёбам,
читает баллады Вийона.

***
ветренно влажно
но ни фига не осень
и не зима
дали тепло в дома
в небе сломались оси
это не важно
это сезонно
так было будет
из года в год
это водоворот
лица границы люди
тепло и сонно
мне одеяла кокон
хранит пределы
моих желаний
не покидайте зданий
верьте в свои приметы
бойтесь открытых окон

Вольный перевод с подстрочника стихотворения современного французского писателя Дени Грозданович (Denis Grozdanovitch) для «Антологии современной уральской поэзии»
***
Когда бы я, решившись наконец,
переместился в недра к большинству.
Деревья колыхаться на ветру
не прекратили бы — все правильно, отец?
И облака белы и безразличны
в зияющих высотах синевы.
Не различают мертвых и живых,
и это, как мне кажется, отлично.
Пусть девочка у дома на крыльце
рисует мелом небо и дорогу,
пусть создаёт свой мир, подобно богу,
и не разочаруется в конце.
Пускай простой прохожий на камнях
среди других моё увидит имя,
произнесёт и прошагает мимо,
и этим он порадует меня.
Пусть мальчик гонит свой велосипед
к большой реке, что вечностью зовётся.
Через секунду мальчик обернётся,
я в этом мальчике — ты видишь или нет?

Вольный перевод с подстрочника стихотворения современного французского писателя Дени Грозданович (Denis Grozdanovitch) для «Антологии современной уральской поэзии»

***
В бескрайности ночей
безлюдных городов
блуждает сон ничей,
как будто ищет кров,
как будто ищет суть,
ненужную уже…
и бесконечен путь…
И стекла в витраже —
разбитые мечты
твои, мои, его…
Мы — сумма пустоты
неотданных долгов,
невозвратимых слов,
произнесённых вслух.
В безлюдье городов
лишь тополиный пух —
бесплотное оно,
пружина бытия.
Сон падает на дно,
он чувствует края.
Пусть мира колесо
отыщет сон ничей,
но сон всего лишь сон
в бескрайности ночей.

***
Будет дождь после снега,
потом снова снег
и ноябрь. До весны
бесконечность пока.
Будет в доме сидеть
у окна человек
и смотреть на летящие
вдаль облака.
Будет грустно ему,
одиноко ему.
Будет даже привычно
за столько-то лет.
Человек будет вечно
считать бахрому
на задернутых шторах,
но вечности нет.
Нет, наверное, вечности,
или не здесь,
или там, где-то там,
где одни облака.
За окном то ли снег,
то ли дождь, то ли взвесь
и ноябрь. До весны
бесконечность пока.

***
возвращаешься
тут всё как было
и будет всегда
серая серая караганда
небо с налётом ила
чувствуешь превращаешься
в микродеталь полотна
жирно кладет белила
родина и зима
и не сойти с ума
помню меня просила
чётная сторона
я избегаю чётных
видимо асимметричен
я не ищу примет
я не привыкну нет
к миру что обезличен
в грязных цветах болотных
радости не дано
в принципе так и было
раньше потом всегда
серая караганда
небо с налётом ила
в зеркале отражено

***
Комната. Озирается виновато
зеркало. Холода стекловата
заполняет полости полностью
(брат попирает брата)
в этой декабрьской повести.

Зеркало увеличивает предметы
в наших широтах летом
зеленью, уменьшает белым зимой.
Зеркало передаёт приветы
из этого мира в какой-то иной.

Комната. Площади пола и потолка
отличаются. Площадь невелика,
но это моё пристанище,
убежище для дурака.
И мир вокруг — тараканище.

Лампа — вакуум, вольфрамовая дуга —
это солнце, если вокруг снега.
Сквозь снега надвигается новый год
неизбежностью. Зеркало не всегда
отражает время наоборот
в этой комнате. Холода стекловата
проникает в полости. Щурится виновато
лампа-солнце. Я погружаюсь полностью
в вымыслы, я не хочу обратно —
в рамки декабрьской повести.

***
Проходя МРТ,
ощущаешь себя
космонавтом немного,
и нет, ты не видишь Бога,
тут нет невесомости.
Тут в тесноте,
но не в обиде на то-то и то…
В надежде на лучшее и бла-бла-бла,
смотришь на жизнь из другого угла,
ты в космонавты почти что готов.
Проходя МРТ,
ощущается мир
одномерным и только…
Время — нудная полька
тут, в невесомости
и в темноте…
Я глаза закрываю, считаю до ста —
сто сотен тысяч умножив на сто.
И видеть Бога почти что готов,
я космонавт, и вокруг пустота
тут, в тесноте.
Невесомости нет,
я надеюсь на Бога…
Космонавтом немного
ощущаешь себя,
проходя МРТ.

***
Ребенок, который внутри меня,
боится воды, высоты, огня,
смерти, ненужности и стыда.
Строит мечты из песка и льда,
верит в наполненность пустоты,
знает, как связаны страх и стыд.
Он понимает, что мир не тот,
что в телевизоре, наоборот —
вывернут мир. Для чего, зачем?
«Жизнь — это схема каких-то схем», —
думает тот, что сидит внутри.
Думает, думает, говорит
на языке соматических травм,
мне не понятном. Я выучу сам
этот язык и, возможно, пойму
что-то о детстве, живущем внутри.
Только ты чаще со мной говори,
не бойся бояться воды и огня,
маленький мальчик внутри меня.

***
Я на ходу вскочил в трамвай,
в тупик идущий.
И всюду крики: «Наливай!
За рай и кущи!»
Я вжался в угол, я смотрел
на параллели.
Тела шатались между тел,
вперёд глядели.
Рубахи рвали на груди:
«Гуляй, босота!»
Как будто счастье впереди,
у поворота.
Как будто мир, спасённый вновь,
всем им обязан.
Как будто братская любовь,
а не проказа
на лицах рвущихся вперёд
лихих потомков.
И кажется, что свет не тот, —
тут слишком тонко…
И кажется, пропала сеть…
Запнулся, замер
трамвай — и перестали петь…
И между нами
нет злобы, зависти, всего,
что прежде было.
И параллель сошла с кругов
и в небо взмыла.
Висит глухая тишина…
Вина немая
на всех… на мне — моя вина…
Скелет трамвая
в изломе лязгнул, захрустел
и надломился.
Напрасно я не пил, не пел,
не веселился.
Внезапно прекратилось всё —
переболело.
Пустой трамвай вперёд несёт
пустое тело.

2018 год