Посвящается моему деду Владимиру Петровичу Зуеву,
ветерану Великой Отечественной войны.

ПОМНИТЬ

(монолог)

Вот ведь понаделают кастрюль, спицу не вытащишь. Нет, ты не подумай, я не дурак. На велосипеде из лагеря всё равно не выехать. Дальше станции фрицы никого не пускают… А спицы – вещь полезная, если заточить. У меня вот и камень есть… Могу и тебе сделать, если надо… Не нож, ясно дело, но хоть что-то… Ну и вот, значит… Он перетащил его к себе, а сам мертвым прикинулся, и его в мешке в море выбросили. Так вот и сбежал. Ну ты даёшь, он же ваш, Дюма, понял… Земляка и не читал! Как теперь с тобой бежать?

А я эту сторожку давно заприметил… Как знал, что пригодится, и вот… Тут два фрица вздёрнулись, понял… Тут раньше охрана сидела, а потом оставили. Брезгуют или суеверия какие у них. Зато нам хорошо, есть, где схорониться…

Ладно, спи пока, я разбужу. Через час уже или выберемся, или прощай… Не знаю, как ты, а мне дороги назад нет. Я смертник уже… Так что, нельзя спать. Пропадем, если усну. А чтобы не уснуть, говорить надо. Я тихонько, вышка далеко – не услышат. Если молчать, то усну. А так вроде делом занят. И забыть нельзя, я всё время повторяю, чтобы помнить. Попов – Домодедово, улица Лесная, 5, мама Софья Аркадьевна. Силин – Рязань, жена Вера. Марков из Киева, сестра Надя. Еще в Чехию надо. Ты как знаешь, а мне в Чехию еще нужно, а потом к своим. Или уже на обратном пути из Берлина в Чехию…

Он за мёртвого себя выдал, понял! Вот и мы так устроим. Фрицы ваших почему-то за лагерем закапывают. Вот мы с вашими и поедем. Как Эдмон… Тебя не так звать? Нет, я так. Вот фрицы наших всех Иванами называют. Может, у вас Эдмон, как у нас Иван… Я вот Владимир. А по-немецки, знаешь, как погано звучит – Вольдемар. Буду тебя пока Жаком звать, как Паганеля. Тоже не читал? Ну ты даешь, француз…

Тихо пока. Рано еще. Они аккуратные, сволочи. Всё по расписанию, через час будут вывозить… Нам только из лагеря выехать, а там уже сами по себе. Все от нас будет зависеть, слышишь?! С поезда спрыгнем, и ходу. Стемнеет уже, и надо будет со всей дури бежать. Только ты вон дохлый совсем. С тобой не побежишь, так что идти будем. Да уж, угораздило меня. Смотри, можешь сам по себе или со мной. Только говорю, мне в Чехию нужно, я обещал. Радка мне жизнь спасла. Не мне одному, она всех нас подкармливала. Не она если бы, многие бы еще раньше померли. Я обещал ей…А ты как решишь…

Спасибо скажи, что не прибил, я уже хотел. Думаю, сейчас резко остановлюсь и придушу этого гада. Бежит и бежит за мной. Чего ты бежал-то вообще? Твоя, что ли, одежда была? Так не надо было вешать её – стащат. Ты же соображаешь, дело-то такое. Кто-то бы не стал, а я, дурак, рискнул и стащил. Если бы ты мою одежду стащил, я бы тебя догнал. Даже если бы ты на велосипеде от меня удирал. Тут дело такое: мое не трожь! Немец дурак, что на нас попёр, теперь капут ему, понимаешь? Наше не трожь! А ты – дурак, побежал за мной, теперь вот лежишь пластом.

Главное дело, я на фрицев ворочу, морду кирпичом. Чтобы они не догадались, что тут я удираю от них. А они ржут, сволочи, на меня не смотрят. А я же прямо на них пру. Пальцами назад тычут и ржут. А я не оборачиваюсь, еду, куда там обернуться. Лишь бы не остановили. Собаки лают, а эти не понимают, что русский бежит. Так это над тобой они ржали. Дела… Поди решили, что одни француз у другого велосипед украл. Это мы с тобой как в цирке – клоуны. И ничего, почти удрали. У нас с тобой поинтереснее, чем у Дюма будет. Вот как бывает – и смех и грех… Такое вот и не сочинишь, да, француз?! И сволочей этих тогда еще не было… Вот всякая же напасть была: и чума, и холера, и тиф всякий. А тут раз – и вот эти вот появились и полмира захватили.

Они нас еще на марше бомбили и листовки скидывали с самолётов: «Русские, не ждите пощады!» Будто бы мы ждали… Над колонной пикируют, низко так, из пулеметов лупят, бомбят. Жутко было… Ничего не понятно, взрывы кругом. И белые листы с неба падают. Когда еще успевают листовки кидать?! Красиво так, зараза, летят. Как во сне бывает, медленно так… Я это потом часто вспоминал, когда уже в плен попал. У нас еще на марше половину танков с самолетов разбомбили, часть просто сломалась. Их не взрывали даже – думали, вернёмся. Сейчас по шеям настучим фрицам и вернёмся, делов-то…

Ну и вот, когда мы уже дошли до места, там наших уже пожгли. Опоздали мы… И всё, сразу в бой. Да… Так это было непонятно видеть парней наших мертвых. Не страшно даже, просто непонятно: почему так?! Ты понимаешь, чего говорю? Я видел мёртвых раньше – брат младший, дед, родственники. А тут у кого руки нет, у кого ноги, кто сгорел. И очень много их, и они как ты. Вроде как ты следующий. Там такое поле смерти было… Всё как в бреду, плохо помню. Нас подбили почти сразу, но мы весь запас расстреляли, а потом танк подорвали и в лес. А потом контузило. Когда очнулся – командир ранен, а пулеметчика убило. Вот мы с командиром и пошли. И началось…

Силин, командир мой, из Рязани, жена – Вера, улицу не знаю. Марков, пулеметчик, из Киева, сестра – Надя, на заводе работала. Попов – улица Лесная, дом 5, Домодедово, мама – Софья Аркадьевна. Нужно повторять… Радка – город Горице. Жалко Радку – неживая уже, поди. Сама худая, а нас кормила. Красивая. Прямо как Мерседес. Да ты же не читал… Это которую граф любил…

У меня только один бой был, понимаешь?! Я же не успел ничего… Один бой, а потом сразу в окружение и всё вот это вот… А дома не знают, что живой… Поэтому и бегу… Мне нельзя тут…

А я уже бежал отсюда, от фрицев, из пересыльного лагеря. «Дулаг» у них называется. Там такая история вышла… Мы вдвоём удрали – я низкий, он длинный. Нас на работу погнали на станцию, кто-то впереди упал и встать не может. Фрицы на него отвлеклись. Они любили поиздеваться. Пинают, вставай, мол. Собак натравят. Или нам говорят: давайте, тащите его или добейте. И найдётся какая-нибудь гадина… Если не встаёт, тогда уже застрелят. Ну и вот, мы рванули. С вечера договорились. Он из нашего барака, несколько раз подходил. Я сначала с ним не говорил даже, думал, что спецом меня подначивает, чтобы фрицам сдать. Хватало таких… Сдаст тебя – ему пайку дадут, он поживет еще. Каждый за себя… А тебя – или забьют до смерти при всех, или собаками затравят. Чтобы другим неповадно бежать… У вас не так, а нас прямо изничтожали они. Вы вот – и в чистом, и велосипеды у вас… Вроде соседи, через колючку. А порядки разные… Я не обвиняю, француз. Просто нас они шибко ненавидят. Боятся, наверное. А евреев, похоже, еще больше боятся. Их первым делом ищут. И комиссаров…

Ну и вот, я за этим длинным несколько дней поглядывал и решил: мол, пока еще силы есть, беги, Володша. Это дед меня так называл. Сидит у дома, курит, щурится на солнышке. Я в ножички играю у дома. А он говорит: «Володша, почто землю ножом тычешь?» Он вот коммунистов не любил шибко… И я не коммунист, и комсомольцем не был. Мне лет-то всего… Я же себе год добавил, чтобы на работу устроиться, и потом в армию ушел, чтобы не посадили. Я одну сволочь порезал, так, не сильно. За сестру Аньку. Он, урод, ей прохода не давал. Нашел его, подошел. Он длинный, а я сопляк совсем. Он матерится на меня, ножичком играет, угрожает мне. А я не люблю матершину. У меня вот ни отец, ни дед не ругались. Так, если руку или ногу зашибет, вырвется. Я разок матюкнулся при деде, совсем еще пацаном был. Он меня поймал и говорит: мол, слова бранные, они для поля брани. Чтобы злобу в себе пробудить, чтобы страх прогнать. Он так один раз япошку напугал. На него япошка выскочил с винтовкой, а дед со страху как давай матюкаться, тот застыл. А дед говорит: я прямо разошелся, крою его, а он стоит, понять не может. Вот, дед изловчился и винтовку у него отобрал. Так и тут, этот урод кроет меня, я озлился, нож ему в ногу воткнул, вытащил и бежать. Ну и в армию сразу пошел. А война началась, и мне через две недели восемнадцать стало. Мы как раз снова из окружения выходили. Там болота, лягушек навалом. Вот тогда мы прямо как вы были, лягушек ели. Вы, говорят, любите их. Наши в лагере жаб ловили и с вашими менялись. Врут, нет? Если выберемся, я тебе поймаю парочку…

Зря ты за мной рванул. Куда теперь тебя деть? Ты смотри, тихо лежи. Я развязал тебя, так что не дергайся. Я сам по себе, одному проще. Да и уже не доверяю шибко после всего, что было… На третий день войны в окружение попали, и понеслось… А уже в конце июля вовсю полицаи были. Эти да, больше фрицев измывались. Я из-за них и в плен попал, это на Украине еще… Сам тоже виноват, Алеша, кальсоны пожалел. У вас есть кальсоны? Это штаны такие под низ… Мне в одной хате штаны, рубаху, пиджак дали. Я переоделся, а кальсоны я оставил. И уже, понял, из деревни выхожу, а полицаи мне «стоять». С автоматами, наглые такие, сытые. Мол, штаны снимай. А куда деваться, они с автоматами, пришлось снимать. Оп, а на кальсонах штамп. И всё – избили, немцам сдали.

Так что одному проще было… А длинный меня уговорил, и рванули мы. Я говорю: давай бежать, пока силы есть. Уйдем подальше, потом отоспимся, сил подкопим. А он увидел картошку, – или как она тут у них называется? – нарыл и в лес. Испечём, мол, наедимся. И я, Алёша, с ним пошёл, голодный, понятно дело… Надо было бросить его… Я бы еще тогда убежал, и назад уже бы шёл с нашими. Но побоялся один, и голодные были… Ну и вот, в лес этот зашли… Не лес даже, парк какой-то. У него, понял, спички даже были, костёр соорудили. Алеши! Даже угли ещё не подошли, а нас уже взяли. Человек тридцать, понял, кто с винтовками, кто с ружьями, кто с дубинами. Увидели, что кто-то в их лесу этом костёр жжёт и туда. Это у нас лес общий, а у них нет. У вас, наверное, тоже там лесов-то нет. Ты приезжай, я тебя свожу. Вот у нас да, леса! Отец с матушкой на ярмарку едут в район, так это на неделю. А у вас тут что? За неделю, поди, можно к тебе во Францию сбегать и обратно. Как вы тут живёте, вам же тесно? Нет?! Все в куче и на разных языках говорите, как в коммуналке какой.

Попов – улица Лесная, дом 5, Домодедово, мама – Софья Аркадьевна. Силин из Рязани, жена – Вера, улицу не знаю. Марков из Киева, сестра – Надя работала на заводе. Радка – город Горице.

Мы и попались! «Хенде хох», понял, и ведут нас. А мы чего им сделаем, их толпа такая. Ну и сдали нас фрицам. Не знаю, чего они нас не расстреляли сразу. Повезло… Я длинного больше не видел, а меня с этапом в другой лагерь погнали. Там уже я Попова встретил… Тут уже да, тут серьезно взялись… Сначала всех раздели, мол, «мойтесь свиньи». Вода ледяная, вместо мыла – зола в ведрах. И эти стоят – ржут. Кто не раздевается, того сразу бьют. Один рванул к колючке, его с вышки застрелили. А этот Краузе, фашист главный который, по-русски чего-то там кричит. Мол, «жиды и комиссары сдавайся сразу». Потом какой-то гадостью из шлангов обливали, робу выдали. Мне уже с дырками на спине досталась. Кто-то в ней не выжил. Построили всех. Краузе этот ходит вдоль нас, в руках палка какая-то, как прут металлический с ручкой. Кто глаза прячет, голову вниз, он палкой этой бьет и потом под подбородок поднимает. «Ты, ты, ты… выходи». Они выходят, кого назвал он, а куда деваться? И он дальше идёт. А они стоят напротив нас, и понятно, что дальше… И тут, сука, такая злоба берет, хоть вой. И вот чего тут делать им и нам всем? Если бы силы были, навалились толпой, а там что будет. Кто-то да выживет… Они хитрые, твари, они перед этим тебя не кормят несколько дней, воды не дают и гонят пешком. Чтобы сил у тебя не было, понимаешь?!

Попов, поди, догадался, что я бежать решил. Вчера подошел, про мать рассказывал. Только бы не убили его за меня… Я поэтому и не сказал… Вроде он ни при чем, я сам по себе сбежал. Вот ведь как выходит, Жак… Я бегу, а с него спрос… Точно ведь его Краузе убьёт за меня… Вот я натворил…

Это на Украине еще… Дорога в гору идет, тягун такой. Мы растянулись, фрицы подгоняют, бьют. И понял, у дороги какие-то начальники их стоят. Мы поравнялись когда, я увидел, что там один с кинокамерой был. И нас, понял, заставили бежать в гору. «Русский, бегом, шнель». Какой бегом?! Половина раненые, контуженные, все голодные, солнце палит, пить охота. А эти «шнель, шнель, свиньи». Кто упал, того стреляют. Вот откуда это у них? Две ноги, две руки – вроде человек. А не человек, получается. Зверьё какое-то. Звери и те не ради потехи жрут друг друга. А тут ради чего?

Выгоняют на работу – бьют. С работы выгоняют – бьют… В дверях прямо каждого лупят по чему попало, по голове… Успевай только закрывай голову, знаешь, что по голове ударят… Тут да… Все время бьют или собаками травят. Особенно этот – Краузе, тварь такая… Противный такой, длинный, в перчатках. Как насекомое какое-то… До смерти эту суку не забуду. До этого ещё два раза бежал. Так что уже смертник, если попадусь. А с тобой теперь без вариантов. Только чудо если… Вообще, чудес хватает. Мы когда из окружения выходили, там был комдив раненый, на носилках. И он нам рассказал, как его живьем закопали. Бомба взорвалась рядом с ним, решили, что убило, и его в спешке закопали. А тут товарищ его, политрук, с передовой вернулся. Ему про комдива сказали. А он взбесился, кричит «Не может быть! Не верю! Разройте могилу!» Его успокаивали, уговаривали – не помогло. Он за пистолет… Делать нечего, разрыли. Он, значит, давай с другом прощаться, за руку его взял. И ты понял, пульс слабый почувствовал. Вот так! Политрука, говорят, потом взрывом убило, а комдив живой был тогда. Вот тебе и судьба, француз. Если бы политрук за пистолет не схватился и друга не откопал, может быть, сам жив остался. Судьба она такая. Вот бы знать наперед… Ну, мы-то с тобой узнаем скоро.

Нужно повторять всё время, чтобы помнить… Силин из Рязани, жена – Вера. Попов – улица Лесная, дом 5, Домодедово, Софья Аркадьевна – мама. Из Киева Марков, сестра – Надя на заводе работала. Радка – город Горице. Радка говорила, что там много веков каменотесы жили. Вот как это так?! Вот перед тобой камень – глыба такая. Ты такой смотришь на него, что-то там увидел. И давай лишнее убирать. А потом раз – и красота получилась, и на века.

Слушай, а вот там не велосипед стоит? Не пойму… Точно, велосипед. Вот я Алёша, ломаю спицы! Если нам вдвоем на велосипедах рвануть? Только их надо как-то вывезти из лагеря. И всё, а там мы с тобой сели и вперёд! Велопробег «Дружба»! У меня один земляк еще в 1801 году с Урала в Петербург приехал. Это за десять лет до того, как мы вам под Бородино настучали! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?» Тоже не читал? Этот ты зря! Это Лермонтов, гусар и поэт. Ты, это, читай как-то, образовывайся. Ну и вот, земляк мой с барином поспорил со своим, что доедет на своём «лисапеде» до царя. Если доедет – ему вольную дают. Ну и всё, понял, поспорили. И доехали ведь. И вольную ему дали! Вот что воля с людьми делает! И велосипед мы первые изобрели, понял! Точно, француз, нам с тобой на велосипедах нужно рвануть. Тогда и в Чехию, и к тебе заедем. Вообще, предки мои, казаки, в Париже бывали уже. Так что и мне пора.

Как так ты Дюма не читал! Не пойму, как вы так живёте, если своих не читаете. Я вот наших читал: и Пушкина, и Толстых двух, и Беляева, и Лермонтова, и Мамина-Сибиряка, Бажова всего… И ваших – Дюма, Жюль Верн. И Джека Лондона и Конан Дойла. Мамка ругалась всё время, что глаза порчу, она не грамотная была. А отец читал, да. Я осколок зеркала нашел, края острые у него поскалывал и припрятал за сундуком. Я его около окна поставил и спал на нем, а мелкие на печке. Луна выйдет, я зеркало достану, понял, и от луны свет на книжку падает. И читаю, пока не усну, интересно же, что там дальше. Глаза портил… А вот смотри, выжил только из-за того, что читал. Точно тебе говорю! У меня память хорошая, всё помню, что читал. И вот пригодилось в плену. Чем заняться?! Про смерть да про жратву думать? Вот я истории и рассказывал, то, что читал…

Нас всех собрали, народу тьма просто, и в глиняный карьер согнали. Так им проще нас расстреливать, если побежит кто. Куда там бежать – август, дожди уже пошли. А карьер этот водой залит, нас туда согнали. Кому по грудь, кому по шею. Кто к краю подходит, где мельче, того стреляют сразу. Стоим там, как цапли. Зато воды напились, Алёши. Ну и вот, когда совсем уже прижало всех, когда валиться стали в воду. Я давай им рассказывать «Таинственный остров». Чтобы самому не свалиться, не знаю. Забубнил чего-то сам себе. Потом один ближе подошел, второй, третий. Я рассказываю и валюсь, они меня поддерживают, понял. Вот так вот. Да, сколько там померло, страшное дело. Мы дня три там стояли. Стоишь, а кругом трупы. А я им про капитана Немо…

Чего у фрицев воздушных шаров нет, сейчас бы на нем деру дали, милое дело… Ладно, Жак, выживем, я тебе скажу, чего почитать. И как вы там живёте, если не читаете?

Молчание.

Надо тебе уже вставать, француз. Сейчас за велосипедом поползем. Я один могу, только ты тогда на стрёме будешь. (пауза) Только бы Попова не тронули за меня… Этот Краузе его невзлюбил жутко! Нас ненавидит, а его еще хуже… Тихо, не шевелись. Замри, говорю!

Молчание.

Стой, куда ты, гад, прешь?! Скотина! Фриц поганый…

Молчание.

Твою мать… Всё, пропал наш велопробег дружбы, француз. Фриц велосипед наш забрал. Ладно, на одном поедем. Нет, я не повезу тебя. Один вперёд поедет, как в разведку, второй следом. Меняться будем, раз уж так вышло. Куда теперь тебя деть?! Я же полчаса смотрел вокруг, перед тем, как твою одежду стянуть. Тебя не было… А потом еду, и ты вылез. Это как я на Украине сбежал. Нас гонят по селу, а тут изгиб дороги, и местные за плетнями стоят, смотрят на нас. И на повороте как раз совсем рядом. Я присел, обмотки поправить и в плетень пролез, за спинами у местных встал и стою. Они смолчали, не выдали. Ну и вот, колонну угнали, а я остался. Одна бабка меня к себе пустила. У нее два сына в армии. Еды дала, умылся. Ночь поспал и пошёл. Да, вот ее сыновей не запомнил. Я тогда не понял еще, что надо помнить всех.

Ничего, сбежим, даст Бог. Ты сам-то верующий? Я вот крещеный, а пока не понял: есть он или нет. Если есть, то чего он такое допустил? В чём замысел его? Чтобы мы поубивали друг дружку? Не понимаю… Вот в судьбу верю. Судьба – это когда случайностей нет. Нет, они есть, но они не просто так. Так должно было быть. Это как Эдмон должен был встретить аббата. А если бы аббат всё правильно рассчитал и рыл бы ход в другую сторону? Понимаешь, про что толкую? Вот он вырыл и выбрался, а Эдмон умер бы в тюрьме. И не отомстил бы и не помог другим. Вот и судьба. Вот и Попов мне судьба. И Радка, даже политрук этот чокнутый. И ты вот теперь. Я тебе, выходит, жизнь повернул. Но у меня день рождения завтра, француз. Понимаешь, хочу свободным быть в день свой. Вот и решил, что так сделаю. А ты одежку сам развесил. Мог бы не весить, а повесил… Так что, сам понимаешь, судьба это…

Попов – Домодедово, мама – Софья Аркадьевна. Силин из Рязани, Вера. Марков из Киева, сестра Надя. Радка – город Горице. Радка моя… Она по-русски немного понимала.

Мы говорили, когда получалось. Тиф в лагере пошел, а никто не лечил нас. Ну и вот, всех здоровых построили, приказали раздеться по пояс. И с Краузе какой-то немец штатский ходит. Мы потом поняли, фабрикант какой-то, рабочих себе выбирал. И в нас с Поповым ткнул. Попов – круглолицый такой. Я худой, но жилистый. Нас в отдельный барак. Один барак разделили на два – и всё. Там – больные, тут – мы. Их на работу не гоняли уже и кормить совсем мало стали. А мы станки какие-то разгружали. Не знаю, откуда они привезли их. А возили на машинках таких маленьких, на электричестве, понял.

И вот парень выпрыгнул из машинки этой и к фрицу бежит, тот дал очередь – и всё. И Попов меня уговорил за баранку сесть. Я против был… Чего, мол, на фрицев работать… Он объяснил мне… На склад нужно мимо столовки фрицевской ездить. А там одна женщина еду выносила для наших… Я поначалу даже попёр на Попова: мол, чего ты, сдался?! Дурак… А он стольких спас… Вот так Радку увидел. Она мне стала объедки передавать, а я уже в барак относил. Мы в стене внизу доску оторвали и кормили своих, кого там заперли. Тоже вот судьба. Если бы этот парень не решил, что всё уже. Что не может он больше… Я бы и Радку не встретил… И не подкормили бы своих… Понял, какая она судьба? Ну и вот возил так еду своим. И с Радкой говорили, пока еду прятал. Она, кажись, знала, что всё, что долго не будет так. И рассказала мне про Горице этот, что каменотесы там жили и живут. Что сестра у нее там и мама. Что имя ей моё нравится. Что снился я ей. Что войны нет, а мы с ней есть. А потом Радки не стало. День нет, два нет. А потом Краузе нас с работ снял, избили всех… Прямо насмерть били… И всё, кто-то настучал, что еду возим, и конец… Тогда уже нас совсем убивать стали.

Заставляли камни таскать с одного места на другое. Попов сказал, что нам теперь хана. Новый этап пригнали. А мы уже отдельно жили, совсем в хвосте. Барак, где от тифа все померли, туда нас. И тут фрицы решили громкоговорители в лагере сделать, чтобы нам рассказывать, как они весь мир захватили. Ну и вот, и музыку иногда включали. Кроме песен этих ихних, где «гаф-гаф-гаф», просто музыка была без слов. Понимаешь, вот судьба! Я как-то услышал музыку, и понимаю, что слышал уже её. Нас на Украине через какой-то город гнали. Города нет, развалины, горит всё. И музыка откуда-то, как с неба. Понимаешь, француз?! Как такое быть может? Тут руины – и музыка. Красивая такая, до мурашей прямо. Не знаю, откуда она. Я придумал себе, что кто-то там, в развалинах, сидит и для нас играет вот эту музыку. Чтобы мы запомнили, что нельзя так. Нельзя, когда в руинах и в смерти этой музыка. Неправильно это. А потом очередь длинная, и тишина. Вот и всё… Я музыку эту в лагере услышал, и она в голове застряла. И я тут вроде, в Германии, а будто бы по Украине меня ведут. Что только началось всё… И силы еще есть… И всего этого еще не было, понял?! И чего-то у меня перевернулось. Уже думал много раз: на автоматчика наброситься и конец. А музыка эта чего-то там сделала внутри. Как такое можно было придумать, тут же слов нет, а внутри всё у тебя переворачивается. Вот это Бог – я так придумал. Думаю, пусть это Бог будет – музыка эта. Когда я уже помереть решил, она меня того, отвела.

Силин из Рязани, жена – Вера. Попов – улица Лесная, дом 5, Домодедово, Софья Аркадьевна – мама. Из Киева Марков, сестра – Надя на заводе работала. Радка – город Горице. Там люди из камня красоту делают. Это вроде бы понятно. А вот как музыку делают? Из воздуха получается? Из тишины?

Немного совсем осталось, давай уже, просыпайся. Нельзя уже спать… Вставай, мусью. Мы с тобой уже так наворотили, что обратно дороги нет. Или ты передумал? Смотри, дело твоё… Лежи тут, если хочешь. А я рискну, у меня день рождения завтра. Мне нельзя тут. А не выйдет, я на автоматчика кинусь – и будь что будет. Попова только жалко. Его за меня расстреляют, если поймают меня… Может, вернуться мне… Чего молчишь? Сам знаю: нельзя назад… Только бы его не тронули…

Молчание.

Ты чего не шевелишься совсем? Ты давай, шевелись. Слышишь, Жак, кому говорю! Давай, я тебе первым дам на велосипеде ехать. Шевелись… Пожалуйста… Ты чего, француз?

Молчание.

В бога душу мать, француз. Ты нахрена тут помер мне?! Это я, получаюсь, сейчас виноватый, что ты помер. Что я одежку твою взял… Да как так-то, француз? Ты чего бросил-то меня? Прямо материть тебя хочу… Так ты меня подвёл…

Молчание.

Вот комары, зараза, появились. У них одно дело – крови напиться, и всё тут. Ты смотри чего, тучей прямо… Вот этим, что война, что нет…

Молчание.

Ты прости меня, француз. Я не думал, что выйдет так. Ты, поди, еще и коммунистом был. Вообще, наверное, герой какой-нибудь у вас там. И читал, поди, больше меня. Так буду помнить про тебя. Радка – город Горице. Силин из Рязани. Попов из Домодедово, Софья Аркадьевна – мама. Марков из Киева. И ты француз из Франции, герой войны.

Молчание.

Выдал ведь номер – взял да помер. А что во сне – это хорошо. Чего ты там видел, интересно. Мне вот за весь плен ничего не снилось, только вчера мамку увидел. Она ходит по кладбищу и меня ищет, а меня там нету. Я тут. Живой я… Вот ведь штука какая. Она ищет, извелась вся, я уже третий год тут. Нет, француз, нам с тобой нельзя тут пропасть насовсем. Надо выбираться. Мне еще много кому отомстить надо, француз. Не знаю, как тебе. А у меня список большой. И Бог не выдаст…

Молчание.

Так паскудно теперь стало, что ты помер. Теперь винить буду себя, но не забуду. Это обещаю тебе. А как бы мы с тобой могли рвануть вместе. Велопобег «Дружба». Выходит, что ты аббат мой… Еще оружие раздобыть и потом дать всем просраться! И музыка в голове играет, не остановишь.

Молчание.

Ну, где вы там, сволочи. Давайте, пора уже. Грузите мёртвых.

Молчание.

Я уже из поезда сбегал. Нас когда в Германию повезли, уже сентябрь был. Запихали в вагоны товарные битком. А нам места не хватило, и нас на открытую платформу согнали. И автоматчики на соседнем вагоне: мол, куда мы денемся. А холодина такая, уже землю прихватило, лёд. Понял, я замерзать начал. У вас там тепло, наверное, во Франции. А у нас зима полгода. Ну и вот, когда человек замерзает, он засыпает словно. И хорошо ему. И жрать не хочется и не больно даже. Уснул и всё. И вот я понял, что засыпаю, падаю куда-то. И я давай свои руки кусать, до крови прям, чтобы не спать. Ругаюсь про себя, потому что больно, и кусаю. И проснулся, ты понял?! Проснулся и решил – прыгну с этой платформы, и всё тут. Выждал момент, когда склон вниз пошел от насыпи, и сиганул. Даже не понял, стреляли там или нет. Очнулся, когда надо мной звезды и тихо-тихо. Замерз, зараза. Сначала пошел, потом побежал даже. В воду провалился, вылез. И снова бегу. Потом в стог сена залез и всё.

Француз из Франции, я у него велосипед забрал. Попов – улица Лесная, Домодедово, мама – Софья Аркадьевна. Силин из Рязани, Вера – жена. Из Киева – Марков, Надя сестра. Радка моя из Горице. Буду помнить…

Очнулся, когда вилы в ногу воткнули, понял?! Местные приехали сено собирать и меня нашли. Повезло – выходили. В подполе у них жил неделю, вроде. Потом хозяин сказал: мол, уходи или женись на дочери. Будешь ее от фрицев оберегать. Я ушел. Вот как бы ты сделал, француз? Остался бы? Жалко, конечно, дочь его. Может, и не живы они уже. Как бы я там сидел, у них на хуторе, когда вот эти вот к нам пришли?!

Молчание.

Всё правильно говоришь, нельзя было там остаться. Судьба это, понял?! В Горицы пойду, там уже партизаны есть наши и чехи. Мне один парень рассказал с нового этапа. Партизаны и Наполеона побили, и Гитлера укакошим. Это я на случай, если не дойду до наших. Где вот они сейчас? А Чехия тут, рядом. Какая разница, где фрицев бить, правильно? Вот и договорились. Получается, ты мне жизнь свою подарил, француз. За мной не заржавеет. Я за себя и за тебя отомщу. За Радку, за Попова, за Силина, за Маркова.

Я всё это «поле смерти» вспоминаю. Где бой первый… Первый и единственный… Ты не представляешь даже, сколько там танков, и фрицевских, и наших. Горелые, взорванные… Вот танк – это же такая дура, такая мощь. А там столкнулись, пожгли друг друга и стоят мёртвые. Вот до горизонта. А мы выжили, и фрицы выжили, и дальше бьемся. Ты понимаешь, про что я?! Вот человек какой живучий. Почему? Потому что Бог его сделал? Только мы такие Алёши, не поняли для чего. Так выходит? И вместо камня и музыки винтовки взяли… Если так, то это плохо, француз. Мы один хрен поубиваем друг дружку… Если в нас чего-то там не зашевелится.

Молчание.

Где эти уроды… Пора уже. Не видно никого…

Молчание.

Слушай, а может совсем всё не так. Ну, вот как попы говорят, что после смерти жизнь начинается настоящая. Вроде эта как бы так, черновик, мол. А там потом настоящая жизнь будет. Как думаешь? Тут ад всякий, и кто из этого ада выберется, тот в настоящую жизнь попадает. Чтобы пожить нормально, нужно тут намучаться и умереть. Понял, про что я тебе? Ты вот уже выбрался вроде как. Если наоборот всё. И другие уже выбрались – и Марков, и Силин, и Радка. Нет, Радка живая. Я бы понял, если бы она того… Нет, живая она. Она же нас во сне видела. И там войны нет. А война есть. Значит, живая она.

Молчание.

Тихо, Володша, тихо. Нельзя сейчас психануть. Вот политрук психанул, и набежали сразу. Нельзя сейчас. Руку вон грызи лучше.

Молчание.

Я потом про тебя расскажу какому-нибудь писателю, француз. Он придумает, сочинит. И книга будет про то, как мы с тобой от фрицев сбежали. Я никого не забуду. Я всё расскажу, как было. А там уже писатель сам чего-то додумает, чтобы было читать интересно. Чего наврёт там, это на его совести уже. Моё дело помнить, так ведь?!

Молчание.

Нет, нельзя спать… Ну и вот, значит, потом он сочинит, что мы фашистов всех изничтожили. Отстроили города. И все стали жить мирно, как соседи. И границ не стало. Ты ко мне приехал, уже отъелся. С женой и детишками. Я тебя с родителями знакомлю: «Вот, отец, это Жак, у которого я велосипед и одежду утащил. А потом мы с ним еще полмира освобождали». Нет, ты без жены и без детей. Так лучше… Я за тебя свою Аньку выдам. Знаешь, какая она у меня! Только если обидишь, не посмотрю, нож в ногу воткну – и все дела. И вот вы поженитесь, и детки у вас будут. А мы с Радкой моей поженимся. Она мне на пианино играть будет. Вот ту музыку, про которую я говорил тебе. Которая Бог! А потом на Марс полетим, как в «Аэлите», и на Луну, как у земляка твоего. Все пушки переплавим и сделаем такую огромную, чтобы на Луну можно было.

Вот так он напишет. А потом лекарство придумают от смерти, и мы никогда уже не умрем, француз. И всегда будем жить, и помнить… Я работать буду, а дети мои пусть учатся. Пусть учёными будут. Пусть всё, что писатели эти придумали, пусть сделают. Чтобы всё возможно было… Чтобы мы не зря всё это вынесли, да?! А ради чего еще? Ради них. Пусть учатся и живут себе. Я так мыслю… Не спать, француз…

Силин из Рязани, Вера – жена. Из Киева – Марков, Надя сестра. Француз из Франции, я у него велосипед забрал. Прости меня, Виктор Иванович, если подвёл тебя… Только ты сам меня учил, что нельзя тут умереть, неправильно это… Попов – улица Лесная, Домодедово, мама – Софья Аркадьевна. Радка моя…

А если на нас кто из космоса нападет. Нет, не смейся сразу… Там точно кто-то есть, француз. Не может так быть, чтобы Бог только нас мучиться заставил. Если так будет, то и про нас кто-то расскажет другим, когда совсем туго станет. Где-нибудь в карьере на Сатурне или Юпитере. Кто их знает, какие они там?! Может, сволота какая там живёт. Мы же не знаем. Может они там еще не поняли, что хватить убивать. Что вот жизнь она же не просто так. Она же тебе для чего?! Хрен его знает, француз. Так паршиво. Сейчас там меня хватятся и Попова бить будут, насмерть бить будут. Краузе этот, он да, он не остановится… Может, зря я это затеял всё. Выйти сейчас и к автоматчику – и всё тут. Конец. Тогда получится, что ты зря. Вот ведь наворотил, Алёша. Сам запутался чего да как. Вот как решим… Если там есть жизнь эта, где войны уже нет. Ты тогда вперед меня можешь передать. Если мои неживые уже, ты им расскажи там… Ты моим обскажи, чего и как было. Что я не предатель и бежал всё время к фронту шёл. И про сейчас расскажи, если они не дай Бог. А Радка моя, если там уже. Ей скажи, что полюбил я ее. Не знаю, само так вышло… Без неё пусто совсем… Вот, чего еще… И там если писателя найдешь какого.

Ты давай, запоминай хорошенько. Попов – улица Лесная, Домодедово, мама – Софья Аркадьевна. Силин из Рязани, Вера – жена. Из Киева — Марков, Надя сестра. Радка из Горице. Владимир – город Кушва, область Свердловская, танкист из лагеря с тобой бежал. Ты повторяй, как я, чтобы не забыть. Там адреса и фамилии не нужны будут. Они сами к тебе придут. Как во сне, встанут и смотреть будут на тебя: мол, видел моего, чего с ним?

Молчание. Слышна немецкая речь.

Вот они, собаки, явились. Смотри, француз, как по часам. Вот и уничтожать их буду по часам. Они не поняли еще, что мёртвые к ним придут потом, что спросят с них. Не так всё, наоборот. Нет, не понимают. Ржут, сволочи. Нельзя так, нельзя. Там уже про каждого из вас виселица готова, или нож, или пуля. Или сами вешайтесь, как эти ваши, тут которые себя сами… Почуяли, что конец им один хрен придёт, и вздёрнулись… А может, страшно стало от того, что натворили такое…

Всё, француз, бывай. Не забудь только ничего. Без этого не выжить, если забыть. Слушай, а может, уже написано всё было? Что всё так вот выйдет, а не иначе… Ведь Дантес не знал, что всё так у него обернётся. И он бы какую-то простую жизнь прожил. И книгу про него не сочинили бы. Смотри, чего выходит… Ты понял, нет? Что есть там где-то уже книга про нас про всех. Про Попова, тебя, меня, Радку, Силина, Маркова. Ты повторяй за мной… Повторяй, чтобы помнить…

Екатеринбург, 2021 г.